Лестница грёз (Одесситки) - Страница 56

В этом оркестре играл на флейточке паренек из нашей музыкальной школы, и меня он, естественно, знал. Так вот, этот флейтист грёбаный всё мне улыбался, раскланивался и как-то после урока увязался за мной. Я от него и так, и этак пыталась отделаться, чтобы замести следы, воспользовалась парадной соседнего дома. Не удалось, он вычислил мой адрес и прислал письмо, да ещё какого содержания. Я не знала, а то попросила бы у Алки под каким-нибудь предлогом ключ от почтового ящика и перехватила его послание. Сестра никому не доверяла ключ. Она выписывала кучу журналов, газет, ей приходили извещения на получение книг по подписке. И вдруг она извлекает письмо без штемпеля на моё имя. Вместо обратного адреса корявая подпись. Паренек решил излить свои чувства в письменном виде. И продал меня с моими подружками с потрохами убийственной последней фразой: Оленька, не ищите своё счастье на танцах в портклубе, там его нет.

Как на меня набросилась сестра, кричала, что мне только там, в портклубе, и место, среди разной грязи и отбросов общества. Мама попыталась за меня вступиться, но получила такой отпор от любимой доченьки, что только махнула рукой: ты ж её сама туда определила, что же ты хочешь теперь. Вердикт был вынесен однозначный: наказать меня полным молчанием, меня не замечали, я просто переставала дома существовать. «Оля, ты пойми, они ради тебя отказались от своей личной жизни, – внушала мне, заливаясь своим театральным смехом, наша соседка Зинаида Филипповна, – а ты заставляешь их так за тебя переживать. Для них ты всегда была и будешь маленькой, несмотря на то, что в десятом классе и вон какая дурдыла вымахала».

Раз так, я тоже покажу своей семейке коготки: вы со мной не разговариваете, и я с вами не буду. На работу к маме я продолжала ходить, но не произносила ни звука. Полный молчок. В школу уходила, не притрагиваясь к вечной бабкиной манной каше и чашке какао. Из школы вернусь, переоденусь, брошу портфель и к Галке. Отобедаем у нее по полной программе, пошепчемся. Не наговорюсь – от Галки к Лилиан перебиралась. Там веселье не переводилось.

Напротив её квартиры поселилась по обмену семья полковника. Они были осетинами, Гутиевы. На фоне остальных семья выделялась своей национальной красотой. Казбек – высокий, статный, его жена Аза – ему под стать, и дети, старшая Фатима и мальчик Тимур, – крупные, здоровенные. Фатима, хоть и была на два года младше нас, но внешне всё выглядело наоборот. Мы с Лилькой рядом с ней казались двумя малышками рядом с дородной мамашей. Казбек продолжал служить в Германии, Аза и Тимур были с ним, а за Фа тимой присматривала её бабушка, совершенно не говорящая по-русски.

Аза Борисовна не очень-то разрешала Фатимке с нами общаться. Как считала Лилькина мама, мы ей не подходили по рангу. Сама Рита Евсеевна с Азой, когда она приезжала, постоянно находилась в контрах. С ухмылочкой относилась к Азиным нарядам восточной женщины: видно, очень высокое общество окружало её в ауле, где она родилась. Но как только полковничиха уматывала в Германию, задарив дочку очередными подарками, Фатимка тут же объявлялась.

Лилькина единственная комната превращалась в девичий клуб. Все Фатимкины подружки, тоже офицерские детки, с утра до ночи торчали у Лильки. Всё, что не могли благопристойные девчонки позволить у себя дома, находило полный выход здесь, в коммунальной квартире со стенами, обгаженными клопами и тараканами.

Первыми кавалерами этих малолеток стали курсантики из училища напротив школы, такие же молокососы, ещё и кубинцы вдобавок. Их детский лепет, кто как на кого посмотрел, что сказал, меня приводил к тошнотворному состоянию. У них не было никаких проблем, они просто были помешаны на своих чувствах, шмотках и гулянках. Больше их ничего не интересовало. Мне в этой компании было, если честно, неуютно. Первой любовью нашей Фатьки был мальчишка из моего класса и нашего двора, Гришка Бирюков. Он после восьмого класса ушёл из школы и поступил в мореходку. У него были большие карие глаза. «Олька, у вашего Дружка точно такие», – говорила она мне, и под этим предлогом заладилась к нам хаживать в гости, лезла к псине с поцелуями. Могла часами торчать на моём балконе, выжидая, когда пройдёт Гришка. Ну, что тут скажешь!

Наша беспородная дворняга вовсю пользовалась этой Фатимкиной привязанностью, из всех моих подружек он обожал ее больше всех. От ее почёсываний и ласковых слов пес млел и описывался от счастья. Он даже пытался по-собачьи говорить, из его глотки вылетали удивительные звуки. Вот такая бывает взаимная любовь. От меня он получал легкий нагоняй тряпкой по морде и, прижав жирное тело к полу, боком удирал под мамину кровать. Смеялись все, Лилька говорила, что у собаки тоже могут быть чувства, кто его знает? Только Рогатая считала, что это ку-ку и крутила пальчиком у виска. Я, между прочим, полностью с ней была солидарна.

Моя бабка всем подружкам отвешивала комплименты по их достоинствам. Фатимке с ее ярко выраженной кавказской внешностью и на удивление при такой внешности ангельским наивным характером она говорила: Фатимочка, вы такая величественная, прямо, как царица Тамара. А наша Олька шантрапа шантрапой рядом с вами.

Единственной из подружек бабка к Фатимке обращалась всегда на «вы». Помню, я уже училась в институте, ко мне заглянули девчонки из моей группы, так она тут же высказалась: они такие сбитые, такими рельсы можно забивать. Ты бы кушала, как они, тоже на человека стала бы похожа.

Совсем другое дело Лилька Гуревич. Когда бабка злилась на нее, то ограничивалась характеристикой из одного слова: глистоногая. Но всё же жалела Лильку Подержит в дверях, пока она, заикаясь, выкакает: