Лестница грёз (Одесситки) - Страница 103

103

В дверях, как обычно, появился её муж. Он хотел было схватить оставшийся кусок луфаря, но Зинуля одернула его: дома нажрёшься, пусть девочка покушает. Лучше тащи сумку из-под стола, осторожно, там персики. И быстро дуй отсюда, обед кончается.

– Такого больного, – сокрушалась она, провожая взглядом мужа, – заставляю тяжести таскать. Этим всем на машинах развозят с доставкой на дом (она кивнула в сторону нашего диспетчера). Целый день песни поёт и девок лапает. Смотри, Олька, не клюнь на его красивые глаза. Не поддавайся. Привык в колхозе, что все бабы его, и здесь руки распускает.

Меня чуть не разорвало от смеха.

– Не смейся. Помнишь поговорку: смеется тот, кто смеется последним. И до тебя очередь дойдёт. Если что – сразу Лейбзону жалуйся, тот ему вмиг обрезание сделает. Лейбзон всех предупредил, чтоб к тебе никто даже думать не думал клеиться. С ним дело иметь будет. – Она хитро улыбнулась. – А может, для себя присмотрел? Девушка ты видная. А вообще не думаю, он не по этому делу, он по электричеству. Перед своей Манькой на задних лапах ходит.

Что-то моя командирша сегодня очень разговорчивая. И щёчки красные. Не махнула ли в магазине на переоценке? Вон как её разморило, и носик не пудрит. Шмат рыбы упал ей на грудь, она и не пытается сбросить. Больше не могу, сейчас вырвет.

– Я всё уберу и помою. Запах на всю комнату давайте проветрим.

– Убирай! Проветривай! Я ещё за персиками рвану, не всё кладовщикам одним жрать – подавятся. Ты, Олька, если что, прикрой меня, я сегодня не вернусь уже. Сил моих больше нет. Нагорбатилась.

Скорее бы. И завтра её с утра не будет. Счастье.

Утро. Как я люблю раннее одесское осеннее утро. Небо высокое, уже прохладное, голубого цвета. И солнышко светит, играя своими лучиками, слегка греет, но не печёт, а ласкает лицо, соревнуясь с лёгким ветерком. Он пытается прошмыгнуть под пиджачок моего костюмчика, я его чувствую от талии до лопаток, и как ласково обдает ноги. Голове моей от него достаётся. Сзади ветерок волосы дыбом поднимает, через лоб их перебрасывает вперёд, застилает, нет, бьет в лицо моими неровно подрезанными прядями. Невозможно идти, на ходу хвост перехватываю резинкой. Теперь сколько хочешь дуй! А вот и она надвигается, куда без нее, громадной тёмной тучи с севера. И ветерок из озорного подростка превращается в демона. Всю летнюю пыль с мусором одним взмахом кверху поднимает, забивает в нос, все глаза, уши в ней. Успеть бы добежать до начала ливня. Скорее рванул бы, может, не так омерзительно пахли бы сгнившие овощи и фрукты. Ощущение, что ты на конюшне со свежим навозом.

Но не повезло. Так, покапало немного. Туча, что еще несколько минут назад такой страшной казалось, утихомирилась, видно, в море дальше понеслась. Там бед наделает, шторм вызовет. А вдруг где-то там, далеко, в пучине волн, мой Стас на практике, а капитан у него Всеволод Иванович. Я так увлеклась своей выдумкой, что чуть не попала под машину. Только скрежет тормозов и ругань водителя меня встряхнули. Так рванула через трамвайные пути, что только пятки, оторвавшись от босоножек, сверкали. Отдышавшись, медленно плелась, любуясь разгулявшимся небом. Сейчас приду к себе и покемарю за столом, пока Зинули нет. Лишь бы не разрешать мозгам переваривать заново свои печали. Не думать о моей, в который раз безответной, любви. Стас, когда только ты повзрослеешь? Я ведь жду тебя! Хоть бы ничего плохого с тобой не случилось. Сама ни за что к тебе первая не приду. Никогда!

Галка Рогачка предлагала мне вступить с ним в переговоры, но я категорически отказалась. Почему? Не знаю. Я даже признательна, что так много работы, и некогда ни о чём другом думать. Да и сколько ни думай – ничего не изменится.

Мои мысли сейчас о том, что я в этой тесной комнатенке в чистоте сижу, за столом, почти как начальство, а за окном рабочие тётки и молоденькие девчонки, не поступившие после школы никуда, пашут из последних сил, лишь бы как-то продержаться на плаву, не утонуть в этой противной жизни, когда ждешь, что тебе расщедрившиеся завмаги или заведующие складами подкинут несколько рубчиков или удастся что-то стащить, порадовать поздним вечером, вернувшись домой, буквально сбившись с ног, своих близких. Неужели это стимул, нет, плодоовощной ад.

А разве не так же было и на кондитерской фабрике, где проходила учебную практику в школе, или у моей мамы на мясоконтрольной? И в СУ у Алки не лучше. Весь город так жил, больше существовал, переплетаясь своими проблемами, как клубок змей. При дорогом Леониде Ильиче нам вообще перекрыли кислород, так считает Лейбзон, и я ему верю. Город с миллионным населением, а в летние месяцы оно увеличивалось, по разным подсчётам, вдвое, а то и втрое, перевели в четвёртую группу по продовольственным фондам. А Днепропетровск и Днепродзержинск, естественно, в первую, и, конечно, туда же впихнули соседнюю Молдавию. Не знаю, как с Казахстаном, куда тоже ступала нога горячо обожаемого всеми вождя. Одессу, мягко сказать, не жаловали. За свободолюбие и острый язык. Киев обходил ее стороной, видя, как в спорте, конкурента, которого сложно обыграть. Украинскую столицу больше заботили западные области, да и себя родимую нельзя же обижать. Как ударить в грязь лицом перед Москвой.

Что остается в подобной ситуации? Уметь выкручиваться. Одесса, мой город родной, умела. Бог всегда посылал ей героев-одиночек. У которых в черепной коробочке размещался настоящий «сейхал». Лейбзон Леонид Михайлович был из таких. На всё на до иметь талант, еще лучше – уникальный. Лейбзон им обладал. В продмагах почти пустые полки с мясом или молочкой, и только овощные прилавки переполнены плодами богатой земли и садов круглый год. Дешёвая плодоовощная продукция была спасением для одесситов. Все торговые точки старались иметь плодоовощную секцию, чтобы хоть что-то продавать и делать план, который ежемесячно спускали «сверху» из соответствующих исполкомовских и райкомовских отделов, заранее зная, что они невыполнимы.

103